Итак, я буду прям. Я говорю то, что имею в виду, и имею в виду то, что говорю. Я искренен. По крайней мере, я говорю искренне, что я искренен в том, что я говорю.
Во-первых, говорить искренно и говорить правду — вещи разные. Да, обе они относятся к произнесенным словам и к тому, кто их произносит, но значат не одно и то же. Можно сделать правдивое высказывание, которое, однако, не будет являться искренним (например, шутки, ирония, сарказм, пустая болтовня и т.д.). Напротив, я могу солгать, но не менее искренне. Положим, Джордж верит, что земля плоская, и смело всем об этом говорит. Слова Джорджа, несмотря на их искренность, будут прямо противоречить фактам. В то же время ложь намеренная прямо исключает искренность как таковую. Отсюда первый компонент искренности — точность передачи отношения говорящего к тому, что он говорит, и к тому, с кем он говорит. Говорить правду — это высказывать верное положение и в то же время верить в это. Говорить искренне — это про отношение к своим словам и к собеседнику. В этом заключается основной посыл: можно говорить правду в никуда, но искренность обязывает к наличию слушателя, пусть этим слушателем и будет сам говорящий. Искренность социальна.
Искренность также автоматически подразумевается в диалоге (за исключением определенных ситуаций) как одно из правил социальной игры, в которой мы участвуем при общении.
Можно ли искренне говорить о вещах, которых не понимаешь? Или верить в них? Кажется, да. Например, Андреа искренне верит в Бога и говорит: «Я верю в бога», но не особо понимает, что это вообще значит. Можно возразить, что без понимания того, что такое бог, Андреа в принципе не способна верить в него искренне и что на самом деле она верит в какого-то бородатого мужика, который умеет колдовать и живет на Луне; то есть, искренность требует понимания сущности того, к чему она относится. Однако это возражение ошибочно — люди, которые так говорят, просто не совсем понимают, что такое искренность. Ведь искренность — это общественное отношение, декларируемое говорящим явно или неявно как атрибут коммуникативного акта. А правдивость тогда — скорее требование правдивости высказывания, в которое человек искренне верит.
«Социальность» искренности означает, что она применима не только к акту коммуникации, но и к какому-либо действию в целом. Правдивость ограничена истинностью высказывания и верой в него — в отличие от искренности. Понятие искренности шире. Например, я могу быть искренним в своих желаниях, убеждениях, в своих политических воззрениях, и все это больше, чем просто сказать: «Я искренен в своих желаниях».
В Четвертой книге «Никомаховой этики» Аристотель называет искренность добродетелью, лежащей между хвастовством и самоуничижением. Отсюда второй компонент искренности: это добродетель, для развития которой необходима работа. Также искренность связана с точной самооценкой и точной ее экспозицией.
Можно, опять же, возразить: «Я не могу знать (или не знаю) себя достаточно, чтобы точно определить мое место под солнцем и (или) точно экспонировать это знание перед другими». Такое возражение упускает, что искренность не требует всеобъемлющего знания говорящего о самом себе или о том, что он говорит. Андреа не понимает, что такое бог, но все равно искренне в него верит. Как человек верующий, так и атеист, вне зависимости от факта существования бога, согласятся, что бог — это не про Гигантского Космического Гендальфа. Искренность не основана на совершенном знании объекта высказывания и тем более — на полном самопознании. Она выстроена на базе добровольного акта, точнее — намеренного, повторяющегося действия, направленного на точную экспозицию себя и своих мыслей перед другими.
Другими словами, искренность — это добродетель, то есть, закрепившаяся путем последовательных намеренных действий черта характера. Она заключается в точном и верном выражении своих мыслей собственной веры, выраженной явно или неявно. Вера эта основывается на всей имеющейся на данный момент у рассматриваемого субъекта информации. Искренность основана не на объективной полноте информации, а на субъективной вере в обладание полной информацией.
Рассматривать искренность нужно как постоянно меняющееся правило, руководствуясь которым мы совершаем то или иное действие, а не как неизменное свойство субъекта или высказывания. Правило в том смысле, что оно вводит норму, а меняющееся, потому что исполнение правила неотделимо от его регулирующей функции в поведении человека, определяемой жизнью. Таким образом, искренность приближается к «форме жизни» Агамбена — правилу поведения, которое одновременно является практикой и дает жизнь самому правилу.
Энтони Стоунер
Перевод: Георгий Костенко
Во-первых, говорить искренно и говорить правду — вещи разные. Да, обе они относятся к произнесенным словам и к тому, кто их произносит, но значат не одно и то же. Можно сделать правдивое высказывание, которое, однако, не будет являться искренним (например, шутки, ирония, сарказм, пустая болтовня и т.д.). Напротив, я могу солгать, но не менее искренне. Положим, Джордж верит, что земля плоская, и смело всем об этом говорит. Слова Джорджа, несмотря на их искренность, будут прямо противоречить фактам. В то же время ложь намеренная прямо исключает искренность как таковую. Отсюда первый компонент искренности — точность передачи отношения говорящего к тому, что он говорит, и к тому, с кем он говорит. Говорить правду — это высказывать верное положение и в то же время верить в это. Говорить искренне — это про отношение к своим словам и к собеседнику. В этом заключается основной посыл: можно говорить правду в никуда, но искренность обязывает к наличию слушателя, пусть этим слушателем и будет сам говорящий. Искренность социальна.
Искренность также автоматически подразумевается в диалоге (за исключением определенных ситуаций) как одно из правил социальной игры, в которой мы участвуем при общении.
Можно ли искренне говорить о вещах, которых не понимаешь? Или верить в них? Кажется, да. Например, Андреа искренне верит в Бога и говорит: «Я верю в бога», но не особо понимает, что это вообще значит. Можно возразить, что без понимания того, что такое бог, Андреа в принципе не способна верить в него искренне и что на самом деле она верит в какого-то бородатого мужика, который умеет колдовать и живет на Луне; то есть, искренность требует понимания сущности того, к чему она относится. Однако это возражение ошибочно — люди, которые так говорят, просто не совсем понимают, что такое искренность. Ведь искренность — это общественное отношение, декларируемое говорящим явно или неявно как атрибут коммуникативного акта. А правдивость тогда — скорее требование правдивости высказывания, в которое человек искренне верит.
«Социальность» искренности означает, что она применима не только к акту коммуникации, но и к какому-либо действию в целом. Правдивость ограничена истинностью высказывания и верой в него — в отличие от искренности. Понятие искренности шире. Например, я могу быть искренним в своих желаниях, убеждениях, в своих политических воззрениях, и все это больше, чем просто сказать: «Я искренен в своих желаниях».
В Четвертой книге «Никомаховой этики» Аристотель называет искренность добродетелью, лежащей между хвастовством и самоуничижением. Отсюда второй компонент искренности: это добродетель, для развития которой необходима работа. Также искренность связана с точной самооценкой и точной ее экспозицией.
Можно, опять же, возразить: «Я не могу знать (или не знаю) себя достаточно, чтобы точно определить мое место под солнцем и (или) точно экспонировать это знание перед другими». Такое возражение упускает, что искренность не требует всеобъемлющего знания говорящего о самом себе или о том, что он говорит. Андреа не понимает, что такое бог, но все равно искренне в него верит. Как человек верующий, так и атеист, вне зависимости от факта существования бога, согласятся, что бог — это не про Гигантского Космического Гендальфа. Искренность не основана на совершенном знании объекта высказывания и тем более — на полном самопознании. Она выстроена на базе добровольного акта, точнее — намеренного, повторяющегося действия, направленного на точную экспозицию себя и своих мыслей перед другими.
Другими словами, искренность — это добродетель, то есть, закрепившаяся путем последовательных намеренных действий черта характера. Она заключается в точном и верном выражении своих мыслей собственной веры, выраженной явно или неявно. Вера эта основывается на всей имеющейся на данный момент у рассматриваемого субъекта информации. Искренность основана не на объективной полноте информации, а на субъективной вере в обладание полной информацией.
Рассматривать искренность нужно как постоянно меняющееся правило, руководствуясь которым мы совершаем то или иное действие, а не как неизменное свойство субъекта или высказывания. Правило в том смысле, что оно вводит норму, а меняющееся, потому что исполнение правила неотделимо от его регулирующей функции в поведении человека, определяемой жизнью. Таким образом, искренность приближается к «форме жизни» Агамбена — правилу поведения, которое одновременно является практикой и дает жизнь самому правилу.
Энтони Стоунер
Перевод: Георгий Костенко
В каком бы контексте ни звучало слово «искренность», оно всегда является интерпретацией уже сказанного или сделанного. Апелляция к искренности может служить как оправданию, так и обвинению этого «сделанного» — и в быту, и в правовом, и в этическом отношении. «Искренний» убийца всегда отвратительнее, а его поступки — еще бесчеловечнее от того, что совершены по «доброй воле». То же относится к любому этическому разбирательству: искренность занимает в анализе поступка значительное место. Искренность понимается как «чистота намерений» делающего.
Пожалуй, «чистоту намерений» стоит рассмотреть отдельно. Почему спланированное преступление кажется более опасным для общества, чем убийство, совершенное в состоянии аффекта? Почему судье и присяжным вообще нужно принимать во внимание отношение преступника к совершенному? Если за преступлением стоит какой-то «холодный расчет» и «четкий план», то преступник, очевидно, просто жестокий человек, и, значит, такое «искреннее» преступление заслуживает сурового наказания. Но совершенно неясно, почему, если кто-то в приступе ярости избил свою жену, он не сделает это еще раз — даже после раскаяния. «Преднамеренность» и «искренность» — понятия слишком неоднозначные и субъективные: невозможно решить какую-то проблему, имея в виду исключительно искренность намерений человека.
Суждение об искренности того или иного поступка лежит на совести интерпретаторов — друзей, судьи или «общества». В самом поступке нет ничего, что свидетельствовало бы о его искренности. Самый дурной поступок может быть совершенно искренним или, наоборот, абсолютно неискренним. Больше того: чтобы определить поступок как «искренний», «осознанный», «умышленный» нужно в известной степени изловчиться, его интерпретируя. И вот что странно — понятие, в которое по определению заложено «личное», понятие «искренности», становится внешним по отношению к вершителю действия. Искренность — приписываемое качество.
Получается, никогда нельзя сказать точно, искренен человек или нет. Искренний ли его поступок. Нередко приходится слышать, как искренность становится решающим критерием оценки — например, художественных произведений. Разумеется, когда речь заходит о мнении, нельзя требовать «объективности». Но существует огромная разница между «мне нравится это стихотворение» и «это стихотворение — искреннее». В первом случае говорящий проясняет отношение между собой и произведением. А замечание об «искренности» служит оправданием — «тебе может не нравиться это стихотворение, зато оно написано «искренне». Тут мы нарушаем границы, выходим из отношений «читатель-произведение» и вступаем в отношения «автор-произведение», «действующий-поступок». Для такой подмены перспективы у нас нет никаких оснований.
Вернемся к правовой сфере. Когда судья выносит решение, опираясь на мотивы и намерения, он подменяет отношение преступника своим отношением. Таким образом, жизнь человека находится исключительно в зоне такого вот безосновательно вынесенного окружающими решения. Судья делает априори неверное суждение, угадывая отношение преступника к преступлению, но стараясь не обращаться к его нынешним словам (скажем, в суде) — ведь и раскаяние может оказаться ложным. Если взглянуть на дело с христианской точки зрения, то «одному только Богу известны» людские помыслы и прегрешения. И не человеку судить о другом человеке.
Если же мы хотим жить в мире, обустроенном в соответствии с нашими способностями и, как писал Кант, «иметь мужество пользоваться собственным разумом», то первое, от чего стоило бы отказаться, — это искренность. Нам стоит перестать отмахиваться и извиняться, бесконечно перекладывать ответственность на обстоятельства, которые всегда складываются как-то не так, и потом приходится делать совсем не то, что хочется. Обычно апелляция к искренности требуется оправывающемуся: гораздо проще сказать «зато это хотя бы написано честно, искренне» вместо того, чтобы сделать по-настоящему хорошо. Таким образом человек опирается в своем оправдании на что-то, что не может быть ни подтверждено, ни опровергнуто.
И в случае, если нам удастся перестать отмахиваться от самих себя, у нас появится возможность совершать поступки, значение которых будет несравнимо больше — ведь мы изначально будем знать, что не сможем от них отказаться, сославшись на «на самом деле я не хотел».
Георгий Лайус
Пожалуй, «чистоту намерений» стоит рассмотреть отдельно. Почему спланированное преступление кажется более опасным для общества, чем убийство, совершенное в состоянии аффекта? Почему судье и присяжным вообще нужно принимать во внимание отношение преступника к совершенному? Если за преступлением стоит какой-то «холодный расчет» и «четкий план», то преступник, очевидно, просто жестокий человек, и, значит, такое «искреннее» преступление заслуживает сурового наказания. Но совершенно неясно, почему, если кто-то в приступе ярости избил свою жену, он не сделает это еще раз — даже после раскаяния. «Преднамеренность» и «искренность» — понятия слишком неоднозначные и субъективные: невозможно решить какую-то проблему, имея в виду исключительно искренность намерений человека.
Суждение об искренности того или иного поступка лежит на совести интерпретаторов — друзей, судьи или «общества». В самом поступке нет ничего, что свидетельствовало бы о его искренности. Самый дурной поступок может быть совершенно искренним или, наоборот, абсолютно неискренним. Больше того: чтобы определить поступок как «искренний», «осознанный», «умышленный» нужно в известной степени изловчиться, его интерпретируя. И вот что странно — понятие, в которое по определению заложено «личное», понятие «искренности», становится внешним по отношению к вершителю действия. Искренность — приписываемое качество.
Получается, никогда нельзя сказать точно, искренен человек или нет. Искренний ли его поступок. Нередко приходится слышать, как искренность становится решающим критерием оценки — например, художественных произведений. Разумеется, когда речь заходит о мнении, нельзя требовать «объективности». Но существует огромная разница между «мне нравится это стихотворение» и «это стихотворение — искреннее». В первом случае говорящий проясняет отношение между собой и произведением. А замечание об «искренности» служит оправданием — «тебе может не нравиться это стихотворение, зато оно написано «искренне». Тут мы нарушаем границы, выходим из отношений «читатель-произведение» и вступаем в отношения «автор-произведение», «действующий-поступок». Для такой подмены перспективы у нас нет никаких оснований.
Вернемся к правовой сфере. Когда судья выносит решение, опираясь на мотивы и намерения, он подменяет отношение преступника своим отношением. Таким образом, жизнь человека находится исключительно в зоне такого вот безосновательно вынесенного окружающими решения. Судья делает априори неверное суждение, угадывая отношение преступника к преступлению, но стараясь не обращаться к его нынешним словам (скажем, в суде) — ведь и раскаяние может оказаться ложным. Если взглянуть на дело с христианской точки зрения, то «одному только Богу известны» людские помыслы и прегрешения. И не человеку судить о другом человеке.
Если же мы хотим жить в мире, обустроенном в соответствии с нашими способностями и, как писал Кант, «иметь мужество пользоваться собственным разумом», то первое, от чего стоило бы отказаться, — это искренность. Нам стоит перестать отмахиваться и извиняться, бесконечно перекладывать ответственность на обстоятельства, которые всегда складываются как-то не так, и потом приходится делать совсем не то, что хочется. Обычно апелляция к искренности требуется оправывающемуся: гораздо проще сказать «зато это хотя бы написано честно, искренне» вместо того, чтобы сделать по-настоящему хорошо. Таким образом человек опирается в своем оправдании на что-то, что не может быть ни подтверждено, ни опровергнуто.
И в случае, если нам удастся перестать отмахиваться от самих себя, у нас появится возможность совершать поступки, значение которых будет несравнимо больше — ведь мы изначально будем знать, что не сможем от них отказаться, сославшись на «на самом деле я не хотел».
Георгий Лайус
